– Как появился Захар Прилепин? Я слышал, что так звали вашего прадеда?

Справка

Захар Прилепин (по паспорту Евгений Николаевич Прилепин) – русский писатель, журналист, музыкант, член партии «Другая Россия». Родился в деревне Ильинка Скопинского района Рязанской области в семье учителя и медсестры. Окончил филологический факультет Нижегородского государственного университета и Школу публичной политики. Работал журналистом, разнорабочим, охранником, грузчиком, служил командиром отделения ОМОН, принимал участие в боевых действиях в Чечне в 1996 и 1999 годах. Уже первый роман «Патологии», изданный в 2005 году, принес Прилепину широкую известность, а вышедший через год роман «Санькя» сделал автора культовой фигурой современной российской прозы. Прилепин лауреат престижных международных и российских премий в области литературы. Произведения писателя переведены на 20 иностранных языков, а его творчество изучается в ВУЗах и вошло в учебники по истории литературы. По книгам Прилепина снимаются фильмы, ставятся спектакли, а сам он активно гастролирует с группой «Элефанк», альбомы которой неизменно получают положительные отзывы музыкальных критиков и публики. По собственному признанию, Захар Прилепин счастливо женат, а к числу наиболее важных своих достижений относит четверых детей.

– Прадеда звали Захар Петрович Прилепин. Я его не застал. Забавно, что моего отца, который по паспорту Николай Семенович, друзья почему-то тоже звали Захаром. А мой псевдоним "Захар" появился, когда я работал в одной нижегородской газете. Я был очень работоспособен, писал по двадцать статей в неделю. Ну невозможно было их все подписывать своим именем! Поэтому в ход шли все мыслимые имена и фамилии. Был у меня кот Стонгард, так я и Стонгардом подписывался. Вот там, в газете впервые появился и даже достиг определенного успеха "Захар Прилепин". Он писал жесткие патриотические статьи, достаточно консервативные и мрачные. В конце 90-х это было редкостью. А когда я начал писать книгу, то решил и ее подписать «Захар Прилепин». Это был роман «Патологии». Не думал тогда, что будет следующая книга, но когда она появилась, стало ясно, что имя уже прижилось. В общем, случайно так получилось.

– Помните, как вас первый раз назвали этим именем?

– А чего там помнить? На первой же пресс-конференции по случаю презентации книги. На табличке было написано Захар Прилепин, и все меня уже так называли. А потом начались публикации, книжка вышла в журнале «Север». Я приехал на литературный семинар, вошел и все сразу: «О! Захар Прилепин!»

– В своих произведениях писатель часто наделяет героев собственными чертами. А что-то от родителей нашло отражение в ваших произведениях? Наверное, пытаться передать образ близкого человека - это неизмеримо большая ответственность, чем «писать с себя»?

– С такими вещами, как родители, играть сложно, едва ли я стал бы. Очень верно подмечено, что свою биографию и самого себя можешь мять, преломлять, видоизменять, улучшать, ухудшать. А вот с родителями так забавляться не будешь. Например, отец в рассказе «Лес» – это действительно мой отец, и дед в «Грехе» – это мой дед, Семен Захарович Прилепин. И бабушка там тоже моя, настоящая. Они были настолько колоритные люди, я так сильно их любил, от них были такие разнообразные, сложные ощущения, что и не надо какие-то вензеля рисовать. Нужно просто найти слова, чтобы их описать. Что-то придумывать - лишнее и ложное занятие. Гораздо важнее попытаться понять и описать, как люди жили, какая у них была боль, какие страсти, мысли. Ведь в детстве ничего этого не чувствуешь, живёшь в своём волшебном солнечном шаре. А потом вдруг что-то, много позже, начинаешь осознавать.

– И каковы результаты? Что вам удалось «раскопать» об отце? В одном из интервью вы говорили, что в разного рода «угловых» ситуациях всегда принимали сторону матери, и лишь позднее поняли, что все «гораздо сложнее».

– Это сугубо бытовая тема. Отец, как многие интеллигентные люди, некоторым образом злоупотреблял алкоголем, что, впрочем, никогда не мешало его работе. Он был директором школы, и ни разу не случилось такого, чтобы он не вышел на работу. Но он позволял себе выпивать безумное количество алкоголя и потом бывал буен – маме могло перепасть. Конечно, я был на стороне матери, потому что она слабее. Спустя годы я понял, какая в отце была мука внутренняя. Она никому не была видна. Никто не мог подумать, что его нужно как-то успокоить, помочь. Он был разносторонне одаренный человек, умел делать всевозможные вещи руками: рисовал картины, вырезал ножом разнообразные фигурки, ваял скульптуры, построил за свою жизнь несколько домов, умел запрягать лошадь и пахать землю. Все, что в жизни я делать не умею – он умел.

В послевоенное время семья отца жила в деревне Каликино Липецкой области. Было ему лет восемь. И вот он говорит бабушке: «Мам, купи мне гитару». Она пошла, продала порося, купила гитару. Гитары тогда были дорогущими, половину порося за нее отдала. Дед ее чуть не прибил тогда. А отец засел с этой гитарой в курятнике и сам научился играть. Отличный гитарист был. Ещё через два года: «Мам, купи мне баян». Бабушка двести яиц сдала и купила баян. И отец опять сам его освоил – на всех свадьбах был зван, множество песен знал, аккомпанировал прекрасно.

Годы спустя я обнаружил письмо отца той поры, когда он ухаживал за матерью. Ей было 17, ему 22. В том письме он пишет, что хочет чего-нибудь добиться в жизни, только еще не решил - в литературе, в музыке или в живописи. Разносторонний, одаренный был человек, но не мог определиться. Так себя ни в чём и не реализовал, по сути. Многие впадают в депрессию, когда что-то не удается в жизни, а мой отец всегда был внешне спокоен, сдержан, невозмутим, я никогда не видел его в плохом настроении. Но внутри-то его точило.

– Есть книги, любовь к которым вы унаследовали от отца?

– Он читал очень много, но мы мало это обсуждали. Отец мне привил любовь к поэзии. Я в девять лет прочитал ему свое первое стихотворение: «Люблю я Русь, клянусь». Отец говорит: «Молодец! Но нужно, чтобы были метафоры, чтобы была образность». Это единственный такой разговор был. А так… Он читал "деревенщиков", читал редкие для деревенского мира книги: Хемингуэя, чуть позже - Газданова. Но больше всего любил поэзию: Есенина, Рубцова. Что я точно унаследовал от отца, так это любовь к творчеству Вертинского и Дольского.

– А примеры мужского воспитания, уроки какие-то жизненные, преподанные отцом помните?

– Никаких, кроме личного примера. Помню, были мы как-то на пилораме, и отец «распахал» себе руку циркулярной пилой. И ничего: завернул платком и пошел как ни в чем не бывало. Абсолютное спокойствие. И так во всех ситуациях, когда что-то происходило: всегда спокойный вид, все под контролем, всегда невозмутимый, никакой суеты…

У меня было ощущение абсолютной несокрушимости отца. Прошли годы, а это чувство сохранилось. Никакого воспитания в виде назидательных разговоров не было: его пример сам по себе был воспитанием.

Я это тоже унаследовал, меня мутит от любого дидактизма. Моя любимая женщина – жена Машенька – просит, когда сын Глеб начинает «косячить» что-нибудь: «Поговори с ним!» Я: «Да, хорошо, поговорю». Мы выходим на улицу, молча садимся в машину, так же молча доезжаем до школы, он молча выходит. Я ему на прощание говорю: «Ну ты понял»? Он: «Понял». И все. Я не могу читать наставления. Зачем это вообще произносить, если достаточно выправить собственную жизнь, которую ребенок постоянно наблюдает.

– Ваш отец был учителем истории. Вы назвали его «интеллигентным человеком». Складывается впечатление, что смысл этого понятия сильно изменился за несколько десятилетий.

– Отец был крестьянин. Не просто из крестьянской семьи, а крестьянин. Он рос после войны в крестьянской семье, где была хата, коровы, пахота, река Воронеж, впадающая в Дон. Он интеллигент в первом поколении, «ломоносовский тип» – человек, чья мать даже читать не умела, и лишь его отец, мой дед, что-то почитывал. Он – первый с высшим образованием во всем роду Прилепиных. Но, с другой стороны, любой человек, который живет в деревне, в сельской местности, волей-неволей начинает что-то делать руками. В этом особенность сельской интеллигенции, её коренное отличие от городской. Последние полтора века люди тянулись из деревень в города, а сейчас начинается медленный отток обратно на село. Это и социологи говорят, и я по своей деревне заметил. Поэтому не думаю, что все потеряно: земля зовет. Радужная пленка современной цивилизации - тонка, она лопнет однажды. И на поверхности вновь оказываются природа, народ, родня, Родина. Однокоренные слова и явления, которые не обманешь, так или иначе они будут в тебе проявляться. В народе, по крайней мере, должны проявляться, если он собирается дальше существовать.

– Звучит здорово, но урбанизация, упадок традиционного быта – явления глобальные и неумолимые. А ведь ценности, которые вы перечислили, как раз коренились там, в традиционном укладе быта и бытия.

– Конечно, традиционный быт не вернешь. Это потеряно, и не только в России. Но вот возьмем мою деревню в Нижегородской области, на берегу Керженца. Я купил дом, когда там оставалось три огонька в трёх избах. Прошло десять лет, и в ней понастроили домов. Некоторые туда уже переселились, другие ждут любой возможности, чтоб приехать туда и не уезжать. Песенки, пословицы, поговорки и прочее мы не вернём, потому что породившего их быта уже нет. Но руки всё вспомнят.

– Как происходило ваше становление как отца? В подражании, а, может быть, наоборот, в противопоставлении собственному отцу?

– У меня всегда было ощущение, что отец - взрослый, настоящий «мужчина». А я до сих пор чувствую себя подростком. Появление детей – это, конечно, счастье в чистом виде, с одной стороны. А, с другой, всё, что происходит со мной во взрослой жизни, я воспринимаю, как недоразумение: «Погодите, какие дети?! Я же сам ребенок. Не писатель, не командир отделения ОМОН – это все чушь какая-то. Я вас всех обманул». К тому, как я себя чувствовал лет в 17-18, ничего не прибавилось. Эмоции, представления, палитра чувств – те же. Хотя действительно появились и растут дети, и жена говорит, что им будет очень сложно выйти из-под моего влияния. Маша считает, что я подменяю им подростковую среду. У меня с отцом была близость необычайная, но у него - Дольский, Вертинский, а у меня – Гребенщиков, Цой, Ревякин, и еще что-то эдакое, отчасти даже наперекор. У группы «Телевизор» была песня «Выйти из-под контроля». Я на двери себе это написал, волосы отрастил, серьгу в ухо вдел, что тогда редкостью было.

А мои дети? Что смотрю я, то и они, что читаю я – и они читают. Музыку нахожу – они ее в класс тащат. То есть, тут обратный процесс получается. Все их кумиры у меня на даче отдыхают, со мной дружат. И словарь у нас плюс-минус одинаковый. Жена говорит: «Им надо от этого избавиться». Дети должны стремиться перерасти своих родителей. Ну, это им так кажется, что они перерастают, на самом деле, они просто в сторону уходят, начинают торить свою дорогу в жизни.

Я помню, водил ребенка на тренировку по хоккею. Сижу с бутылочкой коньячка и книжкой на трибуне. А все отцы у коробки кричат своим сыновьям: «Давай, давай!» Думаю, ну дай-ка тоже схожу вниз. Подошел, сына позвал, говорю: «Глеб, нормально все?» Он: «Да, нормально». И я пошел обратно сидеть, ждать.
Была ситуация, когда один пацанчик задиристый во время игры сына начал толкать. Я спустился, говорю: «Чего это он тебя толкает»? Он: «Ну вот не знаю, пристает». Я: «Ты же можешь подсечку сделать. Он упадет - сядь ему на грудь и ударь прямо в сетку». Он сделал подсечку, уронил, но не ударил. Говорит потом: «Я вот стукнуть не смог, пап». «Ладно, - отвечаю, - так сойдёт». Это, пожалуй, был единственный раз, когда я вошел в роль отца. Больше никогда этого не делал и не чувствую необходимости.

А Игнату вообще советов давать не надо, он и так на спорте повернутый. Стремится быть всех сильнее: бегает, отжимается, подтягивается. Мы, кстати, смотрели вместе все бои Майка Тайсона: Кирочка, Глеб, Игнат. Очень сопереживали, обсуждали. Когда Тайсона первый раз уронили, Кира расплакалась. У нас в семье что-то вроде культа Тайсона и Фёдора Емельяненко, я даже поставил ребятам их портреты в комнаты. Верней, я себе поставил, а они к себе их перетащили.

– Чем еще вы вместе занимаетесь?

– Поначалу мы жили очень бедно, если почти все время одну жареную картошку и капусту. А потом, когда появились гонорары, стали понемножку путешествовать. По России катаемся: в Саров, в Арзамас, в Болдино были несколько раз. И по миру тоже - Индия, Франция, Тунис, Таиланд. В Сербию собираемся. Мы бродим ночами по каким-то кварталам, клубам, и дети с нами. Я стараюсь вести себя так, чтобы жена и ребята ощущали себя каждую секунду в полной безопасности. Недавно няня сказала про Глеба, что он выдержанно и несуетливо ведет себя на людях, старается контролировать ситуацию. Эти манеры он, надеюсь, перенял у меня.

Иногда отпускаю жену отдохнуть и остаюсь с четырьмя детьми. Ничего, справляюсь. И работать успеваю, и за детьми ухаживать. Все у меня сыты, умыты, довольны. Я думаю, дети воспринимают это как должное, это откладывается в них как норма, которую они потом воспроизведут в своих семьях. Не понимаю мужчин, которые боятся остаться наедине с маленьким ребенком. Мне можно и восемь, и десять детей доверить – все будет хорошо. Забота о детях - она просто обязывает постоянно быть начеку,постоянно трудиться. Это как в деревне, где утром просто нельзя не встать на работу. Крестьянскую жизнь невозможно приостановить, корову не выдернешь из розетки, её надо кормить, доить. Наверно во мне генетически отложилась эта тотальная, несокрушимая работоспособность моего отца, моих дедов и прадедов, эта крестьянская закалка.

Но вообще, у нас не так много времени для совместных занятий. Я же постоянно в разъездах.

– В вашем расписании не получается найти место для еженедельного семейного дня?

– Семейного дня нет и быть не может. Но у нас есть семейное лето. Обычно, я стараюсь к середине мая все свои дела закруглить и вплоть до конца сентября - в деревню. Этим летом будут ещё поездки. В связи с тем, что я занялся музыкой, придется дать несколько концертов. А потом уеду в деревню, вырублю все свои телефоны. Сейчас у меня там Лилька, потом подъедет Кирка. Глеб и Игнат в Крыму, в военно-патриотическом лагередля подростков.

– Когда супруга отсутствует дома, а нужно всех быстро накормить, что будете готовить?

– Это без разницы. Если нужно, я, конечно, могу и плов приготовить, и супец куриный сварить. Но предпочитаю простую еду: жарю картошку, мясо, курицу, варю макароны, готовлю омлет. Я за базовые вещи, я не могу пол дня на кухне проторчать.

– Вам не кажется, что в России сейчас так много неблагополучных семей оттого, что нет понимания брака как постоянной совместной работы?

– Конечно! Понятно, что проблем было много всегда. И в советские, и в досоветские времена. Но традиционный быт накладывал определённые рамки. А потом настало индустриальное и постиндустриальное время, модерн, постмодерн… Но самое страшное случилось в последние 25 лет. Человеку объяснили, что он никому ничего не должен, что он венец природы, что все вертится вокруг него. Это обрушило советский коллективизм, который опирался ещё на досоветскую соборность. Тотальная пропаганда индивидуализма и индивидуалистических ценностей просто разорвала сознание нескольких поколений. Говорят, что это и есть свобода. Выступает Мария Арбатова? Пусть выступает. Вещает «Дом-2»? Пусть вещает. Не нравится – переключи. Я-то переключу, но этот кошмар, несущийся с экранов телевизоров, влияет на неокрепшие умы. Они начинают думать, что жизнь – это всё это нелепое выяснение отношений, смена половых партнёров и тому подобное. Связь этой программы с числом абортов недоказуема, но она, безусловно, существует. Уверен, что в небесной канцелярии эта цифра есть. Я могу переключить телевизор, но я не могу отключить порождаемую им реальность, не могу спрятаться от этой статистики убийств нерожденных детей.

Сколько судеб поломала своей феминистской «освободительной» ахинеей Маша Арбатова! Я как-то находился в компании «освобожденных» девушек лет сорока пяти, всех незамужние. Говорю: «Вы Арбатову, наверное, много смотрели?» А они мне чуть не хором: «Ненавидим её! Вся жизнь наперекосяк». Сегодня это кажется свободой, завтра одиночеством, а послезавтра уже несвободой, которую непонятно во что конвертировать.

– Тоже своего рода «выход из-под контроля».

– Да! Вышли из-под контроля, гульнули неслабо. Никто не объясняет, что конечно можно не рожать детей, гулять, заниматься карьерой, но потом, когда ты всего достигнешь, заработанное придется тратить на исправление последствий твоих чудачеств, прегрешений и «богатого» жизненного опыта. Никто не объясняет, что детей надо рожать в определенном возрасте, не говорит о том, какие риски как физиологического, так и психологического свойства возникают, когда материнство откладывается в долгий ящик. Здравый смысл подменён трендами, модой. Огромное количество молодых людей ловят каждое слово гламурной тусовки, которая выдаёт свой образ жизни и мышления за единственно верный. Эта «тусня» продолжает формировать актуальную повестку дня, контролирует подавляющее большинство СМИ, включая обложки журналов, которые мы каждый день видим в киосках. Заговор гламура никуда не исчез.

Невозможно представить себе на обложке инженера, крестьянина, военного, многодетную мать. Там есть только мир большого секса, тотального гедонизма, абсолютного комфорта и полной безответственности, которые парадоксальным образом выдаются за высокую гражданственность, «всемирную отзывчивость» и интеллигентность. Если кто-то думает иначе, он объявляется «совком» и быдлом. Тусовка постоянно демонстрирует свою приверженность убогому социал-дарвинизму, выпуская ярлыки вроде «грязных шахтеров», «матерей с сопливыми детьми». В ответ на эту пропаганду просто обязана быть контрпропаганда. Телевидение вообще должно быть скучным или рассказывать про великие человеческие и гражданские подвиги, мужество и женственность. Всё остальное я бы просто потихоньку вытравил кислотой.

– Молодые люди, посматривая новости и глядя на окружающую, действительность, начинают думать, что в такой ситуации вообще не стоит рожать детей. Зачем плодить нищету?

– В таких случаях хочется спросить: «А по поводу того, что вас «наплодили», не переживаете? Может, вас тоже не надо было плодить? Иди, ударь себя головой об стену, что ты тут мучаешься».

– На это, как правило, отвечают, что времена были другие, жизнь была проще. И потом, это был выбор родителей, и я тоже имею право на выбор.

– На самом деле тут можно рационально подходить: нет лучшей мотивации для труда, усидчивости, самодисциплины, чем дети. Мы подсознательно стремимся обеспечить детей на два шага вперёд. Мы больше движемся, больше находим вариантов решения жизненных проблем. Мы иногда с женой печалимся о своей вечной загнанности. Четверо детей - это тяжело, что и говорить. Вот было бы трое, было бы полегче. А двое - совсем легко. Причем, мы не представляем, кто именно был бы, а кого не было. Просто гипотетически шутливо рассуждаем. Как бы было, если бы двое? Только вот ничего бы у нас не было: ни деревенского дома, ни совместных путешествий. Я очень занят, но я не хожу на работу к восьми утра, и наша мама не ходит к восьми утра, мы абсолютно свободные в этом смысле люди. Наша обязанность – дети. Такого не было бы с двумя детьми, и с одним бы не было. Я не встречал людей, которым дети помешали добиться безбедного существования. Наоборот, став родителем, человек выходит на совершенно другой уровень планирования и самодисциплины. Без детей захотел – лег на диван, захотел – сменил работу, захотел – уволился. Никто не подстёгивает, никакие обязательства не связывают. Когда есть дети, лишнего времени нет совсем, поэтому его расходуешь целенаправленно.

Вообще я никак не пойму, что понимается под карьерой? Кем надо стать? Президентом России? «Газпром» возглавить? Я вот сделал карьеру или не сделал?

– В литературе – безусловно.

– Не факт. Сегодня я известный писатель, завтра буду неизвестный. Провалятся у меня две книги подряд – и не будет ничего. А стать, например, начальником отдела продаж – это что, карьера? Из-за этого не надо рожать детей? По-моему это анекдотично все. Конечно, девушка, которая родила ребенка, выпадает из кинокарьеры, из карьеры фотомодели. Но, положим, Наталья Водянова, у которой четверо детей, – самая популярная модель в мире. Скажут, что у нее муж богатый. Да это, собственно, ничего не меняет. Вот миллион моделей – у них у всех мужья богатые, но ни у кого нет четверых детей. А она самая известная модель в мире. И дети не помешали.

– Без семьи карьера для женщины невозможна?

– Карьера возможна, а вот счастье, самореализация - нет. Что бы ни говорили, если у женщины 35-40 лет в жизни есть только работа – это катастрофа. И видно, что у нее в метафизическом смысле будто какого-то органа важного не хватает, она травмирована. Мужчина может существовать без семьи, как какой-нибудь Кант, но всё равно это имеет некоторый оттенок асоциальности. Вот Мы с Машей вместе 17 лет, и она за это время раза три принималась работать. Ей просто хотелось немного отойти от семейной круговерти. Но стоило ей устроиться на работу, сразу оказывалось, что она беременна. Один раз отработала полтора месяца, другой раз две недели. Так случайно получалось: просто мы никогда не пытались избежать появления новых детей. Сейчас Маша говорит: «У меня была мечта, я хотела стать врачом-ветеринаром». Я это могу понять: женщина тоже человек социальный, она тоже имеет право на какие-то успехи и реализацию. Я не скажу, что женщина спасется исключительно чадородием, но без него - никуда.

– Видимо современное поколение не слишком готово разделить вашу точку зрения. Это подтверждает и статистика абортов. Женщины боятся не только «наплодить нищету» или загубить карьеру, но, скорее всего, ещё и остаться наедине со своими проблемами. Как вы считаете, ситуация, когда решение о прерывании беременности - это проблема только женщины, нормальна? Имеет ли право голоса отец ребёнка?

– Не знаю, как в других странах, но у нас повелось так, что женщина это решение принимает сама. А мужчины и рады. И в этом, безусловно, проявляется мужской инфантилизм. К сожалению, у нас нет понятия обоюдной ответственности. Но я считаю, что именно в этой ситуации мужчина имеет шанс доказать не только свою любовь, но и свою мужественность не какими-то подарками, альпинистским восхождением с цветами в зубах на 5-й этаж. Мужчина может сразу проявить себя как надежный человек, с которым стоит иметь дело. Это и есть мужество. В дистилированном виде. И если ты донесешь до женщины эту свою надежность, она доверится.

– Сейчас обсуждается инициатива исключить аборты из полиса обязательного медицинского страхования. Что вы об этом думаете?

– Да я бы вообще законодательно запретил аборты, кроме ситуаций, связанных с медицинскими показаниями. И ввел бы налог на бездетность для людей со сверхдоходами. Я очень сурово бы работал в этом плане. Мы должны оставить потомков стране, а страну - потомкам.

– У кого более благополучное детство – у вашего поколения или у поколения ваших детей?

– Знаете, у нас слишком разное детство. При всей ностальгии по «советскому», я, конечно, понимаю, что это была за страна, какое ханжество царило в иных сферах. А уж поздний Советский Союз – это вообще кошмар. Когда я пишу об СССР, в первую очередь, говорю о принципах, которые там всё-таки присутствовали. Например, когда мы жили в Дзержинске, я, уходя в школу, оставлял ключ под половиком. И так многие делали. Не было никаких кодовых замков и железных дверей. Все это сложно недооценивать. С другой стороны, кажется, пили больше: весь круг отцовских знакомых жутко пьянствовал. Сейчас, по-моему, так не пьют.

С перестройкой появилось мальчишеское насилие, курение, массовые драки. Дзержинск в то время был кошмарным городом: выходишь на улицу и всякий раз как в омут с головой, кругом гопота. Правда, тогда ещё не было такого вопиющего разврата среди подростков.

А сегодня… Сегодня мои дети учатся в хорошей школе, где никто не курит, не пьёт и не дерётся с учителями. В школе очень высокая планка и воспитания, и образования. Они учатся с утра до вечера плюс спортивные секции. К концу года они никакие. А я, помню, приходил из школы, уроки делал минут пятнадцать и свободен.

В общем, тут всё сложно к одному знаменателю привести.

– Вы наблюдаете за своими детьми? Отмечаете для себя какие-то особенности их взросления?

– Признаюсь, есть такой культ, созданный в семье без меня – культ папы. Они ко мне со своими слабостями или сомнениями не пойдут, у нас это не принято. Такие вещи обсуждаются с мамой. Вот от нее, мне кажется, у них нет секретов.

Мне они стараются демонстрировать свои успехи. А старший Глеб уже интересуется глобальными вещами. Если слышит, что мы с женой говорим о политике, может подойти и спросить про Крым, про Донбасс. О литературе часто спрашивает.

– Вам случалось извиняться перед детьми?

– Нет, упаси Бог. И им передо мной тоже не приходится. Только один раз была ситуация. Развели в комнате бардак, я попросил прибраться, а они стали валить друг на друга. Пришлось рассердиться и запретить им смотреть мультфильмы. Через какое-то время они пришли и говорят: «Мы были неправы, прости нас». Даже не из-за мультфильмов, просто по совести. Это был единственный раз такой. А чтобы я перед детьми – нет, я ничего не делал им плохого.

– Как дети относятся к вашей деятельности: литературной, музыкальной, общественной?

– Сейчас мои книжки читают только сыновья. Девочкам пока рано. Глеб прочитал все мои книги, некоторые по несколько раз. Я даже и не спрашивал, какие ему нравятся, и что он из них понял.

С музыкой, к счастью, меня дома поддерживают. Мои дети – это мой фан-клуб. Особенно полюбился всем последний альбом «Охотник». Точно знаю, они не стали бы слушать, если бы не понравилось.

Сыновья читают все материалы обо мне, переживают. С ними я впервые понял, что публичность родителя ставит детей под удар. К сожалению, в социальных сетях подчас не придерживаются никаких морально-этических норм в полемике, колоссальное количество людей пишет в мой адрес гнусности, бесстыдно врёт и хамит. В личной полемике можно поставить человека на место, заставить соблюдать рамки приличий, а тут нет. Недавно Глеб прочитал про меня какую-то дрянь. Если бы я прочитал в детстве на заборе такое про отца, мне было бы очень тяжело. Но он знает меня настоящего, понимает, насколько безответственно люди могут себя вести в соцсетях, поэтому не думаю, что его это сильно ранит.

– С какого момента вам стало «все ясно о себе» в литературе?

– С «Обители» я закрыл для себя тему саморефлексии. У меня и сначала было её не много. А сейчас я ощущаю себя уже состоявшимся писателем. Не знаю, кто распределяет места в литературе, но своё я уже занял.